Никогда особо не любил научную фантастику и считал ее самым несерьезным и слабым жанром. В детстве, правда, читал, потому что у фантастических книг были самые дерзкие обложки — пестрые и ядовитые. Однако писателей, способных интересно и увлекательно рассказывать в этом жанре, мало. У большинства начало фантастической повести, как правило, несет неловкое грубое чувство неприкрыто халтурного выдумывания. Всегда было тяжело через него переступить, и интерес пропадал. А если встречались звездолет, 2189 год, бластеры — становилось просто вселенски скучно в этом вакууме. К чему я повторяюсь? С пещерным удовольствием почитал Азимова: научный детектив «Дуновенье Смерти» (еще не фантастика), дополненный парой легких детективных рассказов, и фантастические рассказы «Космические течения», «Профессия» и «Ловушка для простаков». Написано просто, грубо, но увлекательно.

Я ожидал намного более пространных описаний родной страны в «Русских путешествиях» Альгаротти. Название несколько обманчиво, хотя итальянец и доехал до Петербурга. В первых главах этой небольшой книжечки он увлеченно описывает особенности северной морской торговли и плавания по Балтике, потом чуть-чуть касается Петербурга — постоянно через призму Петра и его военных успехов — и далее все главы до конца рассуждает о Каспийском море и торговле с Персией и Индией по нему. Пустовато.

Прочитал первый том «Истории халифата» Большакова. Может показаться, что ислам — совершенно чумовая религия, этакий иудаизм, насквозь пропитанный жестокостью, но не стоит доверять ограниченности этого поспешного суждения. Опасным заблуждением было бы считать, что остальные религии не таковы. Написана книга интересна и увлекательно. Рассказ об арабском мире тут, конечно, не в меру подробнее, чем в известной студентам-историкам многотомной «Истории Востока».

В последних полетах дочитал «Мою жизнь» Троцкого. Увлекательнейшая и живая книга. Я всегда считал, что в нормальной стране из такого, как он, вышел бы толковый малый. Книга, пусть и автобиографическая, подтверждала мое мнение. Поносило его по миру, конечно. Правда, непонятно, на что же он жил в Европе и Америке. Он получал гонорары за книги и статьи, но в целом о деньгах Троцкий не распространяется.

Встречается у Троцкого и горячая революционная шиза, если грубо выразиться.

В описании советской действительности он, конечно, опускает много нелицеприятного, сосредоточившись преимущественно на жаркой критике Сталина и его аппаратчиков. Что можно понять.

Повествование не избегает кривизны революционного языка. Все эти либеральные журналисты, мелкобуржуазные семьи и прочие громоздкие ярлыки попадаются тут и там. В детстве, когда я слышал о мелкобуржуазной семье, я представлял упитанных лилипутов, шныряющих по кухне и способных пройти под столом пешком. Хотя что я говорю — в детстве? Я неизбежно представляю эту живую ассоциацию до сих пор. Слово буржуазный одно из самых мерзких слов. Утащенное за пределы своего научного значения оно все равно остается непонятно широкой публике и употребляется, пусть и реже в наше время, но по-прежнему неверно. Впрочем, и в книгах оно падает на читателя, как шестнадцатитонная гиря. В политическом контексте буржуазный грамотно будет перевести на русский язык как гражданский, а в политэкономическом контексте тяжелый термин буржуазия предстанет элегантным средним классом. Если вы таким образом будете мысленно искоренять кривоязычие в книгах, то вас более не смутят ни буржуазная семья, ни обстановка буржуазного дома, ни даже костюм, сшитый по буржуазной моде.

А у Троцкого есть и талантливое словоблудие. Например, «злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми» могут искупить буружуазную реакцию.

Кондеем в советских лагерях называли тюремный карцер, а раньше в простонародье так звали кладовую или маленькая комнатушку.

Город Детройт — пример буквального прочтения французского слова détroit, пролив. Звучит, как если бы мы сейчас, словно дефективные, читали Renault как ренаульт. Если посмотреть русские дореволюционные издания, город писался и произносился Детруа. Затем, видно, перешли на американское произношение.

На сладенькое поделюсь разбором веселой фразы “Shits hits the fan.” Истоки ее не до конца ясны, а значение словарь приводит такое: “Messy and exciting consequences brought about by a previously secret situation becoming public.” Вы слышите? Messy and exciting!

Январь — самое неприятное время в Милане, даром что распродажи. Морозно. Город сиз. Руки все время ледяные, трескается кожа. Вода течет холодная, нагревается медленно. Отопление смешное. Сплю под двумя одеялами. Ощущаю себя бездомным. Терплю насмешки. Нет, так жить нельзя.

Всю неделю ел исключительно пасту с морепродуктами… Что за отвратное слово морепродукты! — задумался сейчас. Ни сифуд, ни фрутти ди маре, а какие-то угловатые морепродукты — продукты чего? Может стоит говорить дары моря? Напыщенно звучит.

Посмотрел фильм Totò, Eva e il pennello proibito (1959). Тото играет дурашливого, но гениального художника-кописта, приглашенного жуликами в Мадрид, чтобы срисовать копию с «Обнаженной Махи» Гойи. Как только задание оказалось исполнено, авантюристы пробуют избавиться от настырного мастера, что ведет к комичным ситуациям. Под долгий итальянский обед кино хорошо смотрится.

В среду купил уже четвертую зарядку Magsafe для компьютера.

Интереснейшее открытие, сделанное на досуге, — передачи и лекции Гасана Гусейнова по античности и языковедению. (На ютюбе полно всего.) С одной стороны, его речь — это упоительнейший оазис посреди обмерзлой тундры русской современности. С другой — погружение в античность возвращает в жадную до знаний атмосферу первых курсов Университета.

Что значит менять как перчатки? О каких перчатках идет речь? О резиновых, одноразовых, которые рвутся пока их на пальцы натягиваешь? Кожаные перчатки я, например, не часто меняю. А если покупаю новые, то старые не выкидываю. Но я вот терял перчатки. По одной от каждой пары. И покупал затем похожие. Причём сначала одну потерял правую, а потом левую — или наоборот, — и третьей парой стали вдовы-перчатки первых двух пар.