Прошлой ночью взялся читать дневник Суворина и не мог оторваться до пяти утра. Этой ночью закончил. Меня увлекли сперва сплетни про любовниц видных деятелей и всякие подобные штучки. Однако быстро заметно увеличилось число записей о правительстве и внутренней политике. Его заметки о политической и общественной жизни даже бессмысленно цитировать: там почти каждый эпизод — проекция текущего времени. И неумная самодержавная власть, и «грабители и воры» в правительстве, и придворные аферисты, и хапуги великие князья (покупают, например, старый корабль за 8 миллионов, а списывают из казны 10). Бурное предреволюционное брожение и всеобщее презрение к власти и чиновничеству со стороны и рабочих, и студенчества, и интеллигенции, и либерального дворянства.

Необразованный читатель тут может обнаружить особый путь России, ибо всегда так было и ничего не меняется. Но более грамотный и рассудительный найдет лишь подтверждение тому факту, что общественное развитие у нас отстает лет на 100–150, застряв на переходе к демократическим институтам буржуазного государства. Оттого и вертимся с теми же измученными декорациями и приевшимися лицедеями.

Довлатова я никогда специально не читал, но постоянно слышал о нем в восторженных пересказах других. Однажды в книжном магазине я из любопытства открыл его томик и сразу влип в строку: «В ОВИРе эта сука мне и говорит». Я захлопнул книгу и дальше не читал. Все остальное было уже не важно. Мне было достаточно этого краткого откровения, дабы в миг прочувствовать, что прекраснее и разительнее этих строк написать невозможно. Гений же!

Жизнь — как рулон туалетной бумаги. Вначале мягкий и бесконечный. Потом все грубее, плотнее; каждый виток, как года, отмытывается всё быстрее предыдущего, пока от картонной кочерыжки не отдирается последний жалкий обрывок.

Кажется, две мои самые обременительные технические неполадки удачно разрешились на этой неделе. Во-первых, у меня отказала очередная зарядка для компьютера. Не рвалась, не горела, подозрительно перестала заряжать и тихо уснула. Причем её я покупал совсем недавно взамен оригинальной, вконец истасканной и изодранной. Пришлось менять ещё раз, хотя и неприятно каждые три месяца по сто евро выкидывать на проводок. Во-вторых, наконец починили кран в ванной. Его недержание воды в течение — стыдно признаться! — четырех лет лечили четыре разных сантехника, но каждый раз, спустя некоторое время после их визита капанье начиналось снова. Теперь кран обзавелся совершенно новыми деталями, и все стало на свои места.

В школьном возрасте видел в какой-то дешевой молодежной газете фотографию бородатого человека в очках, похожего на молодого Макаревича, только веселее и моднее. Больше лоска в нем было. Его обнимали всякие девицы, а внизу была подпись — известный порнорежиссер. С тех пор я сомневаюсь…

Вообще всегда мечтал снять кино. Жанр перманентного экзистенциального кошмара, конечно, самый теребящий, но вначале я был согласен пойти по простому пути и снять черно-белую драму по какой-нибудь античной трагедии. Всё происходило бы на одном месте. Актеры могли быть лишь в простынях. Мы даже в «Детский мир» ходили с другом — меч для кульминационной сцены выбирали. Но они там все маленькие были или надувные. Зритель сразу раскусил бы. Поэтому съёмки отложили. Были и другие идеи, но многие к ним оказались не готовы.

— Не бойся, мы тебя загримируем. Пурпурные тени, рваные колготки, красная помада. Конечно, я один не справлюсь, мне придется нанять костюмера. Но на что не пойдёшь в погоне за фетишем.

Ещё тут узнал, что оказывается предпочтение в сказках тоже многое говорит о личности. Литературное противостояние Андерсена и братьев Гримм сравнивают с парой Толстой-Достоевский. Вот вы за кого?

За последнее время мне пришлось объяснять (и даже доказывать!) нескольким разным взрослым людям, что «Три поросёнка» — это английская сказка. И что к тому же их весёлая песенка заимствована и переведена. Но у всех почему-то было закоренелое представление, что Россия — родина поросят. Такую броню невежества, скажу я вам, пробить тяжелее всего.

У нас в школе иногда случались весьма беспомощные уроки мировой культуры. На одном из них учительница спросила о наших предпочтениях, проще говоря, что нам нравилось больше и почему: кино или театр. Первый неудержимо восторженный выкрик был, конечно, за кино. Потом, правда, вышел румяный ученик с нужным ответом и, стоя перед классом, но не переставая поглядывать в лицо покачивающей головой тётечке, восторженно ублажал её сахарным рассказом об актёрах на сцене и ценном моменте живой театральной игры.

Если найти общие моменты, по которым эти два искусства можно сравнивать, то при большей доле уважения к театру мой окончательный выбор остался бы всё-таки за кино. Хотя и там, и там случаются отвратительные работы и досадные разочарования, театру сложнее убедить меня в происходящем. Я не люблю репетиций и излишней эксплуатации моего воображения. Меня крайне беспокоит, что со сцены кричат. Я не могу избавиться от ощущения искусственности и постановочности всей сцены. Особенно когда нарочито громко шепчут. Я непременно обращаю внимание на неживые образы, застывшие в развороченном времени реакции и действа. Я близко чувствую ненастоящее, и это сомнение меня никак не отпускает. Кино же позволяет максимально замкнуть историю в себе, оставив меня невидимым созерцателем, как при чтении книги. В кино можно не кричать и вести себя по-живому: естественно и интимно. Главное — в кино можно переснять неудачный дубль, убрать все заусенцы и помехи и таким образом вывести театральную игру на высший уровень исполнения для зрителя. Поэтому технически я всегда воспринимал кино как идеальный театр, вместе с тем высокомерно признавая его всё же плебейским искусством.

Поскольку выше я уже ввёл этот ориентир вовлечённости, то добавлю, что отпустить воображение и дать ему полную волю я могу лишь при чтении. Да, пожалуй, главное соперничество у меня бы вышло между кинематографом и литературой. Хотя соперничество, наверное, слишком жестокое слово. Это два круговорота эстетических удовольствий, попеременно утягивающих меня к себе. Они оба обладают недостающими друг другу преимуществами, которые в сумме обогащают результаты каких-то моих внутренних поисков. При этом делиться переживаниями о прочтенных книгах мне намного тяжелее и волнительнее, нежели впечатлениями от фильмов. Литературные открытия получаются слишком сокровенными и личными, чтобы решиться обсуждать их с кем-нибудь. Я даже неохотно выдаю, что я читаю в настоящий момент, будто этот секрет может выдать меня всего с головой.

Перечитываю «Преступление и наказание». Только теперь больше обращаю внимание на разные вторичные детали. Помните, там в самом начале приходит Раскольникову письмо от матери, где она среди новостей сообщает о женихе его сестры и скорой их поездке в столицу. Петр Петрович Лужин, жених, приехавший раньше, навещает студента и застаёт его в бреду после убийства вдовы. Полагая сначала, что Раскольников не знает, кто он такой, Лужин вспоминает письмо:

— Я предполагал и рассчитывал, — замямлил он, — что письмо, пущенное уже с лишком десять дней, даже чуть ли не две недели…

Отправленое 10-14 дней назад письмо получено Раскольниковым перед убийством, да ещё и не сразу его принесла служанка. Прибавив к дню убийства пять дней больного бреда, получается, 6 дней назад. То есть дошло оно менее чем за неделю. А живут мать с сестрой в глубокой провинции: «в телеге, рогожею крытой, <…> девяносто верст» до железной дороги, а оттуда до Петербурга ещё «верст тысячу».

Менее чем за неделю. Всякий раз, когда я сокрушаюсь безобразной инфраструктурой в современной России, то часто бросаю замечание, что у нас скорости XIX в. Теперь понимаю, что я, пожалуй, был слишком поверхностен в своих оценках. XIX в. нас уделывает только так.

«Сэди Томпсон» — это, наверное, один из лучших фильмов, что я видел за всю свою жизнь. Вот уже некоторое время пребываю под впечатлением. Рассказ Моэма «Дождь», переработанный в сценарий фильма, я прочитал уже после посмотра. Сначала на английском, потом на русском языке — с жадностью, нетерпением и даже лихорадочной поспешностью. Там, конечно, не нашлось того, что заставило меня взбурлиться. Рассказ вполне ровный. Да и фильм был бы менее выдающимся, если бы не Глория Свонсон. Моя любимая Глория Свонсон. Собственно всё впечатление от фильма — это впечатление от неё. Это уже не актёрская игра, это что-то сверхоткровенное.

Это была женщина лет двадцати семи, полная, с красивым, но грубым лицом, в белом платье и большой белой шляпе. Ее жирные икры, обтянутые белыми бумажными чулками, нависали над верхом белых лакированных сапожек.

Сомерсет Моэм. Дождь.

Конечно, для кино вульгарный уличный образ из рассказа был переделан. Всё-таки Глория Свонсон полна неукротимой красоты и высокого стиля (хотя многие её фотографии мне кажутся чересчур резкими и керамическими). История от этого отнюдь не засахарилась, а наоборот, стала более неистовой и терзающей. Фильм, к сожалению, не сохранился целиком, и концовка была смонтирована из фотографий и титров. Но судя по всему, развязка и финальная сцена были невероятно совершенно исполнены.

Я сегодня прочитал сказку «Фридер и Катерлизхен». Про мужа и жену. Он работает в поле, а она — дома, по хозяйству, но всё у неё из рук валится, а порой откровенные глупости делает. Фридеру, конечно, от этого расстройства и печаль. В свете последующего повествования оказывается, что Катерлизхен не невнимательна, а всего лишь дура. Но несмотря на стремительную эскалацию идиотизма, бедный Фридер не кричит, не ругается, палками не лупит, а всегда так аккуратно сокрушается: «Ах, Катерлизхен! Что ты наделала? Ты бы этого не должна была делать!» Его терпение и кротость меня глубоко умилили. Если бы не сказочный антураж, хороший душевный рассказ мог бы выйти.

«Не успеешь почувствовать, что у тебя всё в ажуре, глядь — а судьба уж крадётся к тебе сзади с обрезком свинцовой трубы».

Ночами добиваю последние сочинения Вудхауза — очаровательное чтиво. Жаль, что это вроде последняя из его книг, что у меня есть.

Вечерами же продолжаю эксперименты на кухне. Устраивать порой неожиданные ужины стало одним из любимых моих занятий. Это такое счастье, когда накормленный человек сидит в тепле, ему хорошо, он спокоен и улыбается.