Вечерняя Москва. Снегопад, приятный ветерок, огни — величественное спокойствие и тихая холодная свежесть. Правда, не все разделяют мои погодные пристрастия.

Небритый, с больной головой и рваным ртом, но зато денёк солнечный.

Нехорошая повальная мода у моих друзей и близких завелась в этом году — попадать в больницу. Меня подобные новости сразу окутывают холодным ужасом. Я в больнице лежал в младые годы. Последний раз — в 1993 г. Но воспоминания до сих пор заставляют вздрагивать. Мой университетский товарищ попал этой зимой в больницу с аппендицитом, что заставило меня в разговоре с ним вспомнить о паре недель семнадцатилетней давности, когда и меня этот капризный отросток утащил в сумрачные коридоры больничного кафеля.

Послезавтра стукнет ровно 17 лет со дня операции. Попал я в больницу после ежедневного столования в школе. Меня подташнивало ещё за два метра до дверей столовой, но питаться заставляли. Несовместимость результатов труда суровых поварих и моего хрупкого внутреннего мира дала о себе знать весьма трагическим образом. Аппендицит у меня, к слову, был какой-то страшный. Я даже не хочу искать определение в медицинских справочниках. Знаете, есть такие диагнозы, которые пугают одним только названием. Короче, это был последний по ужасу аппендицит. После него воспитанным и послушным мальчикам сразу приклеивают крылышки и выдают лиры.

Меня везли в скорой, я впервые лежал там на носилках и не видел, куда мы едем. Белые окна, серый потолок, иногда что-то мелькает — полный февраль (достать, плакать и так далее). Больница, какие-то люди, врачи, щупают, думают, везут резать. От операции у меня остались самые приятные впечатления. Милые медсёстры, приятный и аккуратный доктор, маска, наркоз и сразу сон. Страшнее было, когда менее услужливые и чуткие медсёстры готовят твоё тело к процедуре. Уколы, капельницы, прочие махинации выполнялись грубыми руками, я думал, меня разорвут прямо в коридоре на носилках. Я всегда боялся уколов и любого проникновения в моё тело с помощью инородных предметов, но там мне уже было всё равно: страх съел боль, а может, подействовали все препараты. У меня уже расплывались картины перед глазами, но я пытался впитывать всё, что происходило в этом коридоре. Он был длинный, я не видел, куда он уходил. Недалеко сидела какая-то женщина, не в халате, она поглядывала на меня.

Всё это время я не понимал, что будет. Я знал, что операция, а потом? Я хотел домой и несколько раз спрашивал у мелькающей головы, когда домой. Она говорила, что скоро, вот-вот. Не люблю, когда врут. Сказала бы, что через пару-тройку недель, я бы всплакнул и успокоился. Но вот, когда говорят, что сейчас, скоро, а сами знают, что чёрта с два, — не могу понять. Но возможно, ей так надо было говорить. Ладно, Бог с ней. Так вот, когда операция прошла и я пришёл в себя, то лежал на тех же носилках, но была уже ночь. Свет не горел, вокруг была темнота, я лежал в коридоре. Потом появилась другая медсестра, уже в синем халате, а не белом и повезла меня через эту темноту. Мы были одни в огромной пустоте. Где-то горели бледные лампочки, в окна пробивался свет ночных фонарей и луны. Я сказал сестре, что хочу домой. Она грубо крикнула, что ещё слово и я сейчас попаду на тот свет. При всей моей начитанности это выражение мне встретилось впервые, и я его понял особенно. Через призму темноты, которая свела меня и эту грубую женщину в этом бесконечном коридоре, попасть на какой-то свет мне представлялось весьма привлекательным. Но выразив своё отношение ко мне, она, конечно же, не в праве воплотить его, стиснув зубы, продолжила мою транспортировку. И мне хватило столь быстрого обмена фразами, чтобы понять характер моей новой знакомой и воздержаться от бесед. Меня привезли в бокс, выгрузили, я вырубился.

Следующие пять дней я лежал без движения, изредка приходя в себя. Я помню запах, помню, как меняли капельницы, делали уколы, приносили еду, но после уносили, потому что я не мог и привстать. Приходил врач, ставил градусник, отмечал температуру. Уже после я увидел, что в те дни она у меня ниже 38° не опускалась. И я помню другого мальчика, соседа по боксу. У него тоже был аппендицит, но он уже ходил, вёл активную жизнь, ходил в гости в другие боксы, смотрел на меня. Сквозь ресницы я часто видел, как он подходил ко мне и смотрел сверху. Повариха развозила тарелки с серой едой, ставила чай, клала хлеб, после возвращалась и начинала ворчать, что я ничего не ем. А я просто лежал без движения с закрытыми глазами. Он кричал на неё, что она не видит что ли в каком я состоянии? Что она бурчит про свой корм? Он был моим своеобразным защитником. Не подпускал других детей в наш бокс пялиться на меня. Сидел у окна на своей кровати, читал что-то и поглядывал на меня. Когда я приходил в сознание и начинал тихонечко стонать, он звал врача или сестру. Когда я уже пришёл в себя, он должен был выйти. Он мне рассказывал немного о своей операции, как он боялся за меня с тех пор, как меня привезли. Пять дней он провёл в десяти квадратных метрах с лежащим бледным телом. С шестого дня всё пошло получше, я стал постепенно приподниматься, а скоро — ходить до уборной, но не быстро, согнувшись, держась за бок. Днями я тренировался, пробовал ходить дальше и больше. Остальное время читал.

Дальше всё пошло лучше: сняли швы, пролежал до 25 февраля с уколами и таблетками и, наконец, вернулся домой. Но с тех пор новость, что кто-то попал в больницу, меня приводит в ужас.

Приехал вот такой замечательный овец.

Очень милый и забавный.

Я помню, в детском саду за одной девочкой пришла мама с младшей дочкой. Последняя — а была такая ранняя весна, ещё морозная — ходила без шапки, болтала головой с косичками и улыбалась. Воспитательницы умилённо журчали: «Смотрите, какая девочка закалённая!» На всю жизнь запомнился этот эпизод. Потому что я никогда не был закалённым. Моржи, бегуны в трусах снежным утром и прочие образчики борьбы с холодом меня восхищали только в момент непосредственного наблюдения. Самому сигать в проруби, румяным гонять голышом через сугробы и устраивать прочие зажигательные перформансы среди зимы мне никогда не хотелось.

Однако я спокойно и смиренно переношу холод безо всяких закалок. В моей комнате почти всегда открыта дверь на балкон, всегда холодно. Так мне легче соображать, жить, спать, дышать. Люблю сильный ветер и морозную свежесть. Шапку одеваю уже после −15°С. Единственное, что мёрзнет при любой погоде, даже в +30°С, — пальцы, самые кончики.

Иногда голова взрывается от раздумий и назойливых тревожных мыслей. Так, что невозможно ничего делать. Я ничего не понимаю, а это самое ужасное испытание. После нескольких минут таких переживаний я могу рухнуть на кровать совершенно обессиленный.

Как-то несколько недель назад в разговоре с приятельницей я сказал, что, несмотря на все переживания, тревоги и беспокойные дни, у меня в душе всё равно остаётся ещё столько оптимизма и жизненных сил, что хватит на целую когорту прокажённых. А спустя некоторое время я обернулся и увидел, что все прокажённые уже попадали, поскольку не держатся на ногах, не могут ничего сказать, а только хрипят, слепо уставившись на меня покрытыми струпьями лицами и из последних сил тянут грязные трёхпалые руки. Охватывает чувство собственного ничтожества и бесполезности, потому что им никак не помочь. Наступает почти отчаяние. На Аврелиевское «Ни с кем не случается ничего, что не дано ему вынести» я готов уже цинично ответить, что мрут всё же люди. И изо всех сил я поднимаю всю эту толпу, и мы тащимся дальше по пустыне сознания к целебным источникам.

P.S. Это всего лишь сделанное некоторое время назад наблюдение, которым мне захотелось поделиться.

Стихоложество — иначе назвать весь этот сумбур, неожиданно и моментально родившийся у меня в голове, я не могу.
Так сказать, дань Эйвонскому лебедю и русской музыкальной культуре.

Ария
И стражники смерти стоят за плечом,
Желанием мести мертвец увлечён,
Из ада поднялись вверх столпы огня:
«Мой бра-а-а-а-ат… убил меня!»

Nautilus Pompilius
И побледневший, испуганный странною вестью,
От тайны растерян, как будто от страшного сна,
В поисках дяди он ходит, охваченный местью,
Путаясь в комнатах замка без духа отца.

Александр Серов
Но лишь укроет замок ночь
Отца дух вижу вновь и вновь.
О-о-о, папа!
Твой взор печалью полных глаз
Приблизить призывает час…
О-о-о, расплаты!

Сплин
Как течёт по замку мёртвая вода,
Не прочтёшь ты в мудрых книгах никогда.
Не узнаешь никогда ты, что мой брат
Мне, как Гонзаго, заготовил страшный яд.

+ bonus (пирожок даже получился)
Аукцыон
Я видел, кто-то за окном
Ходил у башни, будто смерть,
Собачки спрятались в чулан.
Я сразу понял, это папа.

Иногда кажется, что меня никто не замечает и не обращает внимания.
Небольшая вечерняя прогулка очень освежает голову. Хорошо на улице, но идти некуда и не с кем.
Интересно наблюдать за людьми: они все такие разные, но у всех что-то есть в глазах. Смотрю на них и вижу, что со мной будто бы хотят говорить: поворачиваются головой и телом вслед за взглядом. Но то ли слова не лезут, то ли неловко. Глядят прямо в глаза, словно мы уже общаемся и понимаем друг друга. Понимаем, но не понимаем, что.

В середине 90-х гг. в школе у нас некоторое время был такой предмет. Ужасные воспоминания. Там нужно было каждому рассказывать, как себя правильно вести. Ощущения, словно тебе в голову со всех сторон тычут тупыми отвёртками глухонемые монахи. Это было настолько пошло, стыдно и ущербно, что я предпочёл бы лишний урок труда — следующего по бесполезности.

Нам было лет по 11-12, мне 10, поскольку я был ещё и младше всех на год. В таком возрасте обсуждать столь великие понятия как жадность, нахальство и стыд уже несколько запоздало. Но на меня указывал палец учительницы и впивались её глаза, а я спешно листал пособие по хорошему тону и не мог найти в нём ничего толкового, чтобы не испытать тошноты от очевидности сказанного. Наконец, я подумал и объяснил, что воспитанному человеку нужно уметь слушать собеседника. И сразу умолк, чувствуя, что не задел струн её души. Учительница поморщилась, покачала головой, словно я был кобылой, пришедшей последней на скачках, и посмотрела в класс: «А, ну ладно! Кто следующий?»
«Ну вот, я… у меня есть мороженое, — начал голос из середины класса, — а рядом у мальчика нет. Вот. Ну, и есть рядом с мальчиком мороженое — это нехорошо! Ему ведь тоже захочется». Этот был верный ход, её глаза светились: «Какой хороший пример!» Вот от этого всего меня и тошнило.

Слава Богу, что это мучение было недолгим, и, получив четвёрку за свои скромные познания в изысканных манерах, я стал мирно и с присущей мне добротой ненавидеть только уроки труда.

• – «жениться» и «выйти замуж»;
• – Курта Рассела и Патрика Суэйзи;
• – порядок букв Ъ, Ы, Ь (о, здесь верно!);
• – право и лево.

Не то, чтобы совсем безнадёжно, но это не привилось. Мне нужно подумать несколько секунд, порой больше, чтобы выйти на правильный ответ. Но всё же чаще я попадаю впросак.
С последним пунктом вообще беда, и никак не вбить.

Ехали недавно с другом в метро домой. Переходили на Чистые пруды. Он мне говорит:
— Сейчас налево.
— Угу, — я спокойно иду направо.
— Нале-е-ево!
Я возмущённо поворачиваюсь:
— Да на какое ещё лево!

Или вот ещё картина, вызывающая неподдельную жалость.
Я сижу на кровати, а в руках у меня тёплые лыжные носки: на одном вышито R, на другом — L. В течение нескольких секунд я буду походить на бедолагу-криптолога, все внутренние силы которого брошены на разгадку этого послания.

И нет спасенья!

Беру трубку и радостно от всей души:
— Алло!
На том конце женщина неуверенно, но с надеждой спрашивает:
— Не Маша?
— Нет, — отвечаю.
— Ага, — признаёт поражение дама.

Проходит минута. Снова звонок.
— Алло!
— Не Маша? — опять переспрашивает она.
— Нет.

Так, если ещё раз перезвонит, я стану на время Машей и узнаю все секреты.

Раньше за мной записывали, теперь приходится самому. Никто, надеюсь, не будет оскорблён или скомпрометирован.

Серёжа: Иду в оперу. Вот билет!
Алексей: На что идёшь?
Серёжа: «Евгений Онегин». Знаешь, там про убийство в сельской местности. И всё под музыку Чайковского.

Серёжа: В ГЗ будет ёлка?
Алексей: ХЗ.

Алексей: А у тебя как дела?
Серёжа: Поел.
Мне очень польстил комментарий от Д.: так только Серёжа может ответить.

Алексей: А по поводу занятия ничего не слышно?
Серёжа: Мне не слышно.

Серёжа: Скоро выхожу. Встретимся около 13-52.
Алексей: Ок! Встречаемся у кафедры?!
Серёжа: Угу.

Серёжа: Получил карточку. Снял бабло. Интересная процедура.
Алексей: Молодец.