Самое сумасшедшее издевательство этого лета — следствие о спектакле Серебренникова, которого не было. В какой-то момент читать про него становится невыносимо. Вот зрители, вот фото, вот съемки, вот афиши — какие еще нужны доказательства? — Нет!

Давно в школе на уроке биологии мы проходили животных. Весь класс возбужденно, наперебой перечислял учительнице тех, кто относится к млекопитающим. Когда очевидные звери были названы, я предложил то ли дельфина, то ли кита. Кто-то закричал: «Это рыба!» Кто-то тихо возмутился, мол, нет же, это млекопитающее. Сидевший рядом мальчик спросил меня: «Ты откуда узнал, что кит — млекопитающее?» Я ответил, что прочитал в книге, и тут же почувствовал слабость своих слов. Да, я прочитал. Но я ведь не знаю ничего про кита и не видел его настолько близко, чтобы убедиться, что он млекопитающее. Да вообще не видел. Кто видел кита? Близко-близко? Не просто тушу в океане, а именно кита. Наверняка меньше, чем зрителей, посетивших спектакль. А кто-то исследовал китов и доказал, что они млекопитающие. Но мы ведь верим написанному и живем с этим. Никто не возмущается, что нас дурят китами. Конечно, если вас гложут сомнения и не отпускают мысли о ките, можно отловить его, изучить еще раз хорошенько, надоить китового молока на всякий случай. Но кто будет тратить на это время.

Или вот родная планета наша. Круглая же, и даже самые крайние невежды с детства про это знают. Но ведь круглой ее видели куда меньшее число человек, чем те, что видели кита или спектакль Серебренникова. Сомневаться в округлости Земли можно лишь ради чудачества. Все-таки мы пока не можем пренебречь законами вселенной. Китовое молоко тоже необходимо для жизни. Хотя живем же без него. А спектакль — да и хер с ним. Можно сказать, что его не было. И что случится? Ну что вы сделаете? А? Съели?

Обожаю читать расшифровки на медузе. Вчера там опубликовали разговор директора с учениками. Я всегда считал, что костяк русского фашизма — это муниципальные советские тетки, директора поликлиник и школ. Благодаря им школы в России не способны подготовить даже к поступлению в посредственные вузы и существуют лишь как пункты голосования. Психопатическая серость.

За океаном новости веселее. Баскетболист Кайри Ирвинг заметил в интервью на прошлой неделе, что земля плоская. Мол, он пробовал смотреть на горизонт и не увидел ни градуса искривления. Теперь он обижается, что журналисты из всего интервью обращают внимание только на этот его комментарий, и сетует, что его альтернативное мнение не учитывается.

Также как когда-то меня завораживала история, последние пару лет меня завораживает биология. После университета я был очарован психологией и неврологией, потом увлекся секретами мозга, генами, ДНК и эволюцией вообще. Я чувствую себя ограниченным из-за незнания химии. В школе я химию упустил или вовсе не понял. Единственную пятерку по предмету я получил за знание элементов, после чего мне ставили лишь тройки сострадания. Но я любил лабораторные работы, потому что на них можно было что-нибудь смешать и нагреть. Помню еще, жгли всякие тряпки в подъезде и описывали, чем они пахнут и как горят. Весело было.

С жадностью проглотил «Мертвых душ». Перечитал их, наверное, в четвертый раз. Прежде я не обращал внимания на описания ритуалов дачи взяток и прочих чиновничьих лукавств. Я будто упускал эти строки — вероятно, по непониманию.

Я задумался: читая и разбирая произведение в школе, дети, скорее, замечают гротескные, комические выпуклости персонажей: скупец, нахал, неотеса. Но им еще, как правило, недостает опыта, чтобы в полной мере оценить детали выписанных характеров. Я сам не догадывался, что есть неприятного и отрицательного во многих действующих лицах. Согласие с их обличением проходило лишь по настойчивости учителей. Вероятно, по этой же причине раннее знакомство с гоголевскими персонажами не препятствует многим юным читателям вырастать в подобных же.

По «Мертвым душам» я писал выпускное сочинение в школе. Оно, наверняка, было корявое и пошлое, поэтому высокой оценки не снискало. Хотя я всегда получал в школе за сочинения 4 / 3. Так у нас повелось, что оценки были всегда одинаковые. Я получал назад тетрадь, в которой не было никаких помарок или заметок и всегда стояла та же оценка — что бы там ни было написано. Я пробовал писать сам, пробовал ради эксперимента списывать подчистую готовое сочинение — все одно. Наша учительница ставила оценку по первому впечатлению и потом неотступно придерживалась ее в течение двух лет.

Я, конечно, толком не умел писать сочинения. Они неожиданно обрушились на нас в школе. Никогда их не писали, никто не учил, что это и как делается, да только в один день задали их писать и все тут. Долгое время мне казалось, что это одно из самых бесполезных занятий, результат которого предсказуем, но необъясним.

И, кстати, почему нет репетиторов по ОБЖ? Почему родители не беспокоятся: «Я бы хотел, чтобы вы позанимались с моим мальчиком. Ему уже 13 лет, но он до сих пор не научился выживать при землетрясении».

— За последнее время я понял одну важную вещь. Уроки труда должны проходить под музыку Rammstein.
— А я намного раньше тебя понял, что уроки труда вообще не должны проходить.

У девочек, я помню, уроки труда назывались технологией. Казалось, они там какие-нибудь невероятно крутые штуки изобретают. Один раз попал к ним на урок: так они, как старухи, про подарки на оловянную свадьбу судачат да кривые бутерброды с колбасой жарят.

У мальчиков тоже было мало веселого. Фанеру пилили и болты нарезали — на это зачем-то аж два часа выделяли. Трудовик ко мне относился со снисхождением и сразу сказал, что у меня нет шансов устроиться на завод. Мне на фрезеровочном станке, по его словам, «руки оторвало б к ебени матери».

Сегодня моя кузина пошла в первый класс. Сходил на ее линейку. Кажется, 1 сентября в мои школьные годы проходили быстрее, а церемонии не были столь утомительны. После обычных фальшивых и приторных речей дирекции, притащили зачем-то двух ветеранов войны и труда, как они представились. Бабушка призвала к патриотизму, а дедушка разошелся и стал кричать, что первоклассники — единственная наша надежда в условиях гражданской войны на Украине и экономических санкций со стороны США. Короче, всем известная гнилая клюква. Поддержки в толпе родителей он, конечно, не встретил, но хотя бы выговорился.

Всякий раз стоя в очереди в кассу в Ситибанке, я размышляю над болтающимся под потолком объявлением, что обладатели карточек Gold обслуживаются в кассе вне очереди. Не знаю, как это работает в жизни, но по мне, это вряд ли можно счесть привилегией. Даже наоборот, если подумать, — дополнительное унижение. Ведь вы сами должны разбираться с остальными людьми. Мне стыдно представить, как я бы утер нос очереди, заявив, что я — золотце и обхожу их всех. Я бы не выдержал подобного стресса, и встал бы тихо последним.

Это как в школьные годы во время диспансеризации в поликлиниках нас поучали: идите сразу вне очереди, говорите всем, вы проходите диспансеризацию. Насоветовать так легко, но там в больничных коридорах свои законы. Там те, что с талонами, бьются с занимавшими место с шести утра, и все вместе только и ждут очередное дарование с диспансеризацией. В общем, я смиренно ждал тогда, и сейчас все еще не понимаю, как можно проявить заботу о ком-то, открыто уязвляя достоинство других людей.

В продолжение поста про изучение языков. Я писал там о многолетнем периоде настоящего отвращения к английскому языку. Наверное, истоки этого лежали в школе и в преподавании языка вообще. Больше всего меня выводили из себя учителя английского, которые в ответ на неправильные или неуклюжие фразы всегда жалобно замечали:

— Ой, это неправильно. Англичане обижаются, когда так говорят.

Не знаю, где зародилась такая отговорка, но оказалось, что англичане обижаются по любому поводу. Из-за этой выструганной фразы у меня начинало складываться представление об англичанах как о ранимых кретинах, которые не могут стерпеть моих синтаксических исканий и теперь будут печально бродить в тумане всю оставшуюся жизнь, упиваясь горем и проглатывая слезы. Обижались даже шотландцы и вовсе не по вопросам грамматики:

— Ой, не говорите, что Глазго — столица Шотландии. Шотландцы очень сильно обижаются: ведь столица — Эдинбург.

В один момент я решил, что подавленность целой нации слишком тяжелая ноша для моего сознания. Так взбухло мое отвращение к английскому языку и нежелание даже прикасаться к столь болезненному вопросу.

— Вообще в школе надо объяснять, конечно, что зарубежную классику необходимо читать только в оригинале. Это Хабермаса можно читать в переводе. А всё остальное только в оригинале.

— Если б ты в моей школе начал что-то про Хабермаса гнать, тебе бы зубы выбили на большой перемене.

Однажды я взял почитать Макбета на итальянском. И что вы думаете? Они не переводят в стихах. Прозой всё валят. Ну так и я могу переводить. Ума не надо. Хотя для справедливости надо сказать, что песни ведьм, которые Макбету накодовали могущество, переведены в стихотворной форме.

А вот «Ромео и Джульетту» я обхожу стороной. Прочитал раз в юношестве, мультик посмотрел, в Вероне побывал — всё, хватит. Не переношу подростковый суицид. Хуже каши. Правда, иногда жестоко размышляю: вот не покончили б они, то наверняка заразились какой-нибудь дрянью или померли в тридцатник от чумы. Бе… Впрочем, я предвзят.

У нас в школе иногда случались весьма беспомощные уроки мировой культуры. На одном из них учительница спросила о наших предпочтениях, проще говоря, что нам нравилось больше и почему: кино или театр. Первый неудержимо восторженный выкрик был, конечно, за кино. Потом, правда, вышел румяный ученик с нужным ответом и, стоя перед классом, но не переставая поглядывать в лицо покачивающей головой тётечке, восторженно ублажал её сахарным рассказом об актёрах на сцене и ценном моменте живой театральной игры.

Если найти общие моменты, по которым эти два искусства можно сравнивать, то при большей доле уважения к театру мой окончательный выбор остался бы всё-таки за кино. Хотя и там, и там случаются отвратительные работы и досадные разочарования, театру сложнее убедить меня в происходящем. Я не люблю репетиций и излишней эксплуатации моего воображения. Меня крайне беспокоит, что со сцены кричат. Я не могу избавиться от ощущения искусственности и постановочности всей сцены. Особенно когда нарочито громко шепчут. Я непременно обращаю внимание на неживые образы, застывшие в развороченном времени реакции и действа. Я близко чувствую ненастоящее, и это сомнение меня никак не отпускает. Кино же позволяет максимально замкнуть историю в себе, оставив меня невидимым созерцателем, как при чтении книги. В кино можно не кричать и вести себя по-живому: естественно и интимно. Главное — в кино можно переснять неудачный дубль, убрать все заусенцы и помехи и таким образом вывести театральную игру на высший уровень исполнения для зрителя. Поэтому технически я всегда воспринимал кино как идеальный театр, вместе с тем высокомерно признавая его всё же плебейским искусством.

Поскольку выше я уже ввёл этот ориентир вовлечённости, то добавлю, что отпустить воображение и дать ему полную волю я могу лишь при чтении. Да, пожалуй, главное соперничество у меня бы вышло между кинематографом и литературой. Хотя соперничество, наверное, слишком жестокое слово. Это два круговорота эстетических удовольствий, попеременно утягивающих меня к себе. Они оба обладают недостающими друг другу преимуществами, которые в сумме обогащают результаты каких-то моих внутренних поисков. При этом делиться переживаниями о прочтенных книгах мне намного тяжелее и волнительнее, нежели впечатлениями от фильмов. Литературные открытия получаются слишком сокровенными и личными, чтобы решиться обсуждать их с кем-нибудь. Я даже неохотно выдаю, что я читаю в настоящий момент, будто этот секрет может выдать меня всего с головой.

Я часто страдаю от недостатка хорошего знания искусства. Это началось, наверное, ещё со школы. В седьмом классе, после болезни нашей руководительницы и ухода некоторых преподавателей мы потерялись, бросались от одних учительниц к другим по многим предметам. Это вызвало переполох, появлялись окна, выраставшие в дыры. Седьмой класс мы прошли без литературы и истории. На уроки нам присылали хромую библиотекаршу, которая могла лишь с большими трудностями контролировать тишину, задавала что-то на дом и совсем ничего не могла рассказать. Так я надолго потерял XVIII век, и он дольше всех оставался для меня неизведанным пятном. А от искусства средневековья навсегда запали лишь печальные вытянутые древнерусские святые, да ещё и в чёрно-белом изображении.

В школе в девятом классе у нас не было никаких тугомотных линеек на крыльце школы с зачитыванием первоклассниками ежегодных стихотворений, не было песенок о чудесах арифметике и глубинной сакральности школьных звонков, не было пёстрых толп с мальчишками в неудачных дестких костюмах и девчонками с бантами в три раза больше головы. Ученики одинокими серыми пятнами быстро появлялись со всех сторон и шустро впрыгивали внутрь школы. В тот день шёл дождь.
Это был первое дождливое 1 сентября. Даже учителя не припоминали такого за свою практику. Все оказались немного разочарованными и неподготовленными.

Второй раз дождь на 1 сентября шёл в 2002 г. Но, правда, уже вечером. Днём было солнечно, и все шныряли без дела. Я помню тот день. Это был второй курс моего первого института.

Ну и сегодня вот ещё прекрасная погода.