Учился завязывать галстук. Сначала закручивая его перед глазами, потом стоя перед зеркалом. Все несколько раз в жизни, когда я носил галстук, мне его завязывали другие люди. Пару раз я заворачивал узелки сам. Даже скачал себе приложение на телефон с подсказками. В принципе, выучиться основным комбинациям не так сложно. Особенно если повторять регулярно, — зазубривается. Но у меня иного рода трудности возникают — кажется, само умение узловязания под вопросом. Чтобы получался хорошенький и аккуратненький бутончик, надо затягивать с определённой силой: не туго и не слабо, чтобы узкий конец не болтался ниже самого галстука, чтобы всё не переезжало и не распутывалось, когда поправляешь или одёргиваешь — куча премудростей, в которых я чувствую себя мало сведущим. Я даже на ботинках шнурки долго не мог правильно завязывать — лет до девяти-десяти, наверное. Либо развязывались, либо ногу жали. Видимо, никак мне с этим не справиться.

Разгорелся нешуточный спор: волчица или волчиха?

Доводы сторон:

…С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк.

Так вот к кому ты от меня уходишь!
Ты похоти предаться хочешь с ним.
Волчица старая и мерзкая притом!

К вечеру я замёрз настолько, что зашёл погреться в ЦДХ. Там нет окон, поэтому маленькие бабушки-смотрительницы тоскливо гуляют по пустым огромным залам или незаметно разгадывают сканворды в уголочках. Постоял посмотрел на «Чёрный квадрат» Малевича. Приятель поведал странный секрет: если долго на него смотреть, то можно разглядеть лошадь с крыльями. Мне — не привиделась. Потом ещё успел посмотреть несколько сытных советских картин из детства и скульптуры разных голых тёток от Мухиной. Одна особо приглянулась приятелю своими формами. Вообще там очень здорово, я даже забыл, насколько. Был последний раз там очень давно. Сегодня быстро просмотрел только один этаж. Время поджимало, надо было ехать в другое место. На самом деле там можно было бы долго походить и поразглядывать.

Эгоистичный — слишком изнеженное, почти философское слово. Мягкое белое тело, обтёртое оливковым маслом, валяется в пурпурных подушках и причмокивая пьёт вино из золотого кубка. Очень сложно зацепиться за отрицательную характеристику. Русское самолюбивый тоже отдаёт каким-то вареньем. К тому же в слове присутствует такой негневный корень, что прощупать его нехорошие свойства лингвистически не менее сложно. То ли дело selfish, — одно из моих самых любимых слов. Сырое и звонкое, как удар рыбой по лицу. Сразу всё ставит на место.

У нас в школе иногда случались весьма беспомощные уроки мировой культуры. На одном из них учительница спросила о наших предпочтениях, проще говоря, что нам нравилось больше и почему: кино или театр. Первый неудержимо восторженный выкрик был, конечно, за кино. Потом, правда, вышел румяный ученик с нужным ответом и, стоя перед классом, но не переставая поглядывать в лицо покачивающей головой тётечке, восторженно ублажал её сахарным рассказом об актёрах на сцене и ценном моменте живой театральной игры.

Если найти общие моменты, по которым эти два искусства можно сравнивать, то при большей доле уважения к театру мой окончательный выбор остался бы всё-таки за кино. Хотя и там, и там случаются отвратительные работы и досадные разочарования, театру сложнее убедить меня в происходящем. Я не люблю репетиций и излишней эксплуатации моего воображения. Меня крайне беспокоит, что со сцены кричат. Я не могу избавиться от ощущения искусственности и постановочности всей сцены. Особенно когда нарочито громко шепчут. Я непременно обращаю внимание на неживые образы, застывшие в развороченном времени реакции и действа. Я близко чувствую ненастоящее, и это сомнение меня никак не отпускает. Кино же позволяет максимально замкнуть историю в себе, оставив меня невидимым созерцателем, как при чтении книги. В кино можно не кричать и вести себя по-живому: естественно и интимно. Главное — в кино можно переснять неудачный дубль, убрать все заусенцы и помехи и таким образом вывести театральную игру на высший уровень исполнения для зрителя. Поэтому технически я всегда воспринимал кино как идеальный театр, вместе с тем высокомерно признавая его всё же плебейским искусством.

Поскольку выше я уже ввёл этот ориентир вовлечённости, то добавлю, что отпустить воображение и дать ему полную волю я могу лишь при чтении. Да, пожалуй, главное соперничество у меня бы вышло между кинематографом и литературой. Хотя соперничество, наверное, слишком жестокое слово. Это два круговорота эстетических удовольствий, попеременно утягивающих меня к себе. Они оба обладают недостающими друг другу преимуществами, которые в сумме обогащают результаты каких-то моих внутренних поисков. При этом делиться переживаниями о прочтенных книгах мне намного тяжелее и волнительнее, нежели впечатлениями от фильмов. Литературные открытия получаются слишком сокровенными и личными, чтобы решиться обсуждать их с кем-нибудь. Я даже неохотно выдаю, что я читаю в настоящий момент, будто этот секрет может выдать меня всего с головой.