В России эпидемии празднуют совершено иначе, чем в остальном мире. Например, в Москве вчера салют показали.

В русских больницах, к всеобщему изумлению, ничего не оказалось, даже чистых пробирок. Одна уставшая докторша, как Айболит, на легковушке развозит перчатки и маски по селам, а ее колотят злые милиционеры.

В аэропортах отменены все международные пассажирские рейсы, теперь вместо них с завидной частотой летают самолеты с помощью разным странам.

Москвичи с долей гордости смакуют известие, что на Патриарших живет Иисус.

Чиновники хвастают, что у нас нет взрывного роста. Но ведь пишут же, что сдавшие тест на коронавирус ждут результатов 7–10 дней. Получается, сегодняшние цифры зараженных отражают в действительности картину конца марта.

В субботу с утра отправились за продуктами. Надо было взять домой воды и немного мяса для рагу. Но супермаркеты сводят с ума, и на месте оказалось, что нам необходимо купить гораздо больше, чем нам казалось. Эти мысли, видимо, одолевают и остальных покупателей, оттого по выходным дням в магазинах всегда безумные столпотворения.

Домой мы поехали с двумя огромными коробками и несколькими пакетами. Ну я уже рассказывал прежде, как безудержно я покупаю продукты.

Вечером того же дня я впервые побывал в итальянской больнице. Мы поехали в ближайший госпиталь навестить знакомого в кардиологическом отделении. Огромная больница похожа на небольшой городок, а ее отделения соединены туманными аллеями. Ощущения как от санатория.

В отличие от русских больниц, чтобы войти в итальянский госпиталь, не нужно проходить контроль, получать разрешение на визит у бабки за стеклом и предъявлять паспорт сомнительным стражам турникетов с мятыми лицами и в одежде на два размера больше. Мы срезали путь через парк, обогнули больничную кухню, прошли мимо местного бара и направились по пустым длинным коридорам в нужное отделение.

Спустя десять минут я уже был знаком с кучей пациентов, меня схватили за руки и повели показывать палаты.

— Ты ни разу не был в итальянской больнице? Пойдем я тебе все покажу.

Мы зашли в палату. В палате стояло три огромных койки, на стене висела большая плазменная панель. Пациент с крайней койки обрадовался неожиданному визиту и предложил прилечь на одну из кроватей и поиграть с пультом управления.

— Ты ни разу не был в итальянской больнице? О, тут замечательно. Можно шутить с медсестрами.

Из палаты был второй выход, он вел на широкую террасу, которая соединяла все палаты, словно палуба огромного лайнера.

— А сюда можно выйти покурить.

Я вернулся обратно в палату и отметил, что в такой палате в России лежало бы человек шесть-восемь.

— Всего лишь? — обрадовался любитель пошутить с медсестрами. — Ты знаешь, не все больницы в Италии такие. Например, в Неаполе ты должен приносить простыни с собой. Знаешь, почему? Потому что прежде они сами их и стырыли.

В больнице есть wi-fi, пациенты вне часов посещения общаются с родственниками по скайпу. Еду пациенты заказывают так: приходит медсестра и спрашивает их, что они хотели бы отведать сегодня на ужин. Можно заказать блюда на несколько дней вперед. После она отправляет меню каждого пациента на кухню, где еда готовится по их предпочтениям.

Это был короткий визит, но я остался совершенно ошеломлен госпиталем.

В воскресенье стоял плотнейший туман, поэтому день прошел целиком дома. Я снова делал лазанью. Правда, в этот раз маленькую.

Сегодня я был с визитом в больнице. Подробности не так важны. Просто я столь редко посещаю такого рода заведения, что после всегда — будучи и без того весьма впечатлительным и даже в определённой степени ранимым — долго переживаю и глубоко замыкаюсь в тягостных мыслях. Сегодня я был, говорят, в хорошей больнице: чистой, светлой, но всё равно словно нарочито бездушной. Каждый сантиметр сделан словно в укор или на зло. Кажется, это всё не для людей. Это просто воплощённые в жизнь линии на посредственном проекте. Комнаты, двери, кабинеты — тесные угловатые блоки, сплошная иллюзия и высочайшее достижение карго-культа. При этом огромные, нечеловеческие расстояния, неудобные проходные с охранником и турнекетом, конечно же.

Врачи, медсёстры — ощущение, что их постоянно не хватает. Некоторые лица очень умные, некоторые — добрые. Встречаются и безразличные, но чаще уставшие. И больные… Или лучше пациенты? Все эти пятидесятилетние старички в синих спортивных штанах и коротко стриженные старухи в бесформенных цветастых халатах, в шерстяных носках на бледных ногах — молчаливые и печальные они обречённо плетутся по коридорам. Некоторые идут в столовую — со своими ложками. Некоторым еду несут на подносах нянечки: жалостливое пюре с коричневой подливкой и прозрачный до дна бульон. И всё это в тех самых истошных детсадошных тарелочках с голубым узорчиком — тарелочках, над которыми хочется просто сесть и рыдать. И стопочки агитационных газет от «Единой России» ненавязчиво разложены по подоконникам.

Из окна видно очень далеко. Грязный декабрьский пейзаж с бурой травой, перемешанной со слякотью, корявые ветви деревьев и толстые вороны — других птиц не летает. Панельные дома грязно-бежевого цвета, помойки, гаражи-гаражи, какие-то бродяги таскают коробки внизу, трубы ТЭЦ затягивают горизонт дымом и пробки-пробки по грязным лентам дорог за горизонт, до куда хватает глаза.

Плюс это юг Москвы, который меня и без больниц пугает. После я ещё некоторое время толкался в тамошнем транспорте, чтобы выбраться домой. Но после пересечения психологического рубежа в виде границы западного округа стало немножко спокойнее.

Нехорошая повальная мода у моих друзей и близких завелась в этом году — попадать в больницу. Меня подобные новости сразу окутывают холодным ужасом. Я в больнице лежал в младые годы. Последний раз — в 1993 г. Но воспоминания до сих пор заставляют вздрагивать. Мой университетский товарищ попал этой зимой в больницу с аппендицитом, что заставило меня в разговоре с ним вспомнить о паре недель семнадцатилетней давности, когда и меня этот капризный отросток утащил в сумрачные коридоры больничного кафеля.

Послезавтра стукнет ровно 17 лет со дня операции. Попал я в больницу после ежедневного столования в школе. Меня подташнивало ещё за два метра до дверей столовой, но питаться заставляли. Несовместимость результатов труда суровых поварих и моего хрупкого внутреннего мира дала о себе знать весьма трагическим образом. Аппендицит у меня, к слову, был какой-то страшный. Я даже не хочу искать определение в медицинских справочниках. Знаете, есть такие диагнозы, которые пугают одним только названием. Короче, это был последний по ужасу аппендицит. После него воспитанным и послушным мальчикам сразу приклеивают крылышки и выдают лиры.

Меня везли в скорой, я впервые лежал там на носилках и не видел, куда мы едем. Белые окна, серый потолок, иногда что-то мелькает — полный февраль (достать, плакать и так далее). Больница, какие-то люди, врачи, щупают, думают, везут резать. От операции у меня остались самые приятные впечатления. Милые медсёстры, приятный и аккуратный доктор, маска, наркоз и сразу сон. Страшнее было, когда менее услужливые и чуткие медсёстры готовят твоё тело к процедуре. Уколы, капельницы, прочие махинации выполнялись грубыми руками, я думал, меня разорвут прямо в коридоре на носилках. Я всегда боялся уколов и любого проникновения в моё тело с помощью инородных предметов, но там мне уже было всё равно: страх съел боль, а может, подействовали все препараты. У меня уже расплывались картины перед глазами, но я пытался впитывать всё, что происходило в этом коридоре. Он был длинный, я не видел, куда он уходил. Недалеко сидела какая-то женщина, не в халате, она поглядывала на меня.

Всё это время я не понимал, что будет. Я знал, что операция, а потом? Я хотел домой и несколько раз спрашивал у мелькающей головы, когда домой. Она говорила, что скоро, вот-вот. Не люблю, когда врут. Сказала бы, что через пару-тройку недель, я бы всплакнул и успокоился. Но вот, когда говорят, что сейчас, скоро, а сами знают, что чёрта с два, — не могу понять. Но возможно, ей так надо было говорить. Ладно, Бог с ней. Так вот, когда операция прошла и я пришёл в себя, то лежал на тех же носилках, но была уже ночь. Свет не горел, вокруг была темнота, я лежал в коридоре. Потом появилась другая медсестра, уже в синем халате, а не белом и повезла меня через эту темноту. Мы были одни в огромной пустоте. Где-то горели бледные лампочки, в окна пробивался свет ночных фонарей и луны. Я сказал сестре, что хочу домой. Она грубо крикнула, что ещё слово и я сейчас попаду на тот свет. При всей моей начитанности это выражение мне встретилось впервые, и я его понял особенно. Через призму темноты, которая свела меня и эту грубую женщину в этом бесконечном коридоре, попасть на какой-то свет мне представлялось весьма привлекательным. Но выразив своё отношение ко мне, она, конечно же, не в праве воплотить его, стиснув зубы, продолжила мою транспортировку. И мне хватило столь быстрого обмена фразами, чтобы понять характер моей новой знакомой и воздержаться от бесед. Меня привезли в бокс, выгрузили, я вырубился.

Следующие пять дней я лежал без движения, изредка приходя в себя. Я помню запах, помню, как меняли капельницы, делали уколы, приносили еду, но после уносили, потому что я не мог и привстать. Приходил врач, ставил градусник, отмечал температуру. Уже после я увидел, что в те дни она у меня ниже 38° не опускалась. И я помню другого мальчика, соседа по боксу. У него тоже был аппендицит, но он уже ходил, вёл активную жизнь, ходил в гости в другие боксы, смотрел на меня. Сквозь ресницы я часто видел, как он подходил ко мне и смотрел сверху. Повариха развозила тарелки с серой едой, ставила чай, клала хлеб, после возвращалась и начинала ворчать, что я ничего не ем. А я просто лежал без движения с закрытыми глазами. Он кричал на неё, что она не видит что ли в каком я состоянии? Что она бурчит про свой корм? Он был моим своеобразным защитником. Не подпускал других детей в наш бокс пялиться на меня. Сидел у окна на своей кровати, читал что-то и поглядывал на меня. Когда я приходил в сознание и начинал тихонечко стонать, он звал врача или сестру. Когда я уже пришёл в себя, он должен был выйти. Он мне рассказывал немного о своей операции, как он боялся за меня с тех пор, как меня привезли. Пять дней он провёл в десяти квадратных метрах с лежащим бледным телом. С шестого дня всё пошло получше, я стал постепенно приподниматься, а скоро — ходить до уборной, но не быстро, согнувшись, держась за бок. Днями я тренировался, пробовал ходить дальше и больше. Остальное время читал.

Дальше всё пошло лучше: сняли швы, пролежал до 25 февраля с уколами и таблетками и, наконец, вернулся домой. Но с тех пор новость, что кто-то попал в больницу, меня приводит в ужас.