Свалю сюда находки и думы, которые волочатся за мной, как мешок с ценной, но ненужной утварью.

Оказывается, бодрое ритмичное постукивание в дверь тук-ту-ту-ту-тук тук-тук называется Shave and Haircut.

В ночи размышлял, что появилось раньше: старпёр или олд фарт. Решил записать в телефон и выяснить на утро. Писал русскими буквами, и автозамена исправила английское выражение на «Оля Фарт». При транслитерации случился переход в иное состояние, и слово обрело налет лихого выкаблучивания. Получился едкий псевдоним.

Первичный интерес к этимологии в результате пропал. Но мне кажется, русский язык худо плодоносит на международном пространстве, а заимствует исправно, хотя и незаметно. Как в случае с shit bricks и тем более с shits hits the fan, тут, скорее всего, не обошлось без кальки.

Кстати, про имена. Зураб — надежное, крепкое имя. Существует ли «Клуб Зурабов», где встречаются его обладатели?

Или вот Адольф. Представляете, это имя полностью исчезло в прошлом веке. Какое жестокое проклятье личности. Единственные, кто его немного выхаживают — испаноязычные народы. У них редко, но встречается Адольфо.

Свиристель — слово мужского рода.

Год назад в Милане я познакомился с предпринимательницей из Таиланда. Она добавила меня в друзья, и как-то фейсбук перевел мне ее статус с тайского как «В Восточном пляже с собаками свинец». Мне кажется, тут столько поэтики.

Привиделось мне, как японские школьницы в темно-синих платьях с белыми воротничками рубили здоровенными мачете огромную серебряную рыбину. Рыбу должно было быть жалко, но по ее большим пустым черным глазам нельзя было прочувствовать страдание. Я подумал, с рыбой, наверное, трудно уловить духовное единение из-за того, что взгляд ее ничего не выражает. Оттого мне всегда были странны рыбки в аквариуме как домашние питомцы. Вот однажды мы купили живого карпа. И я пустил его в ванну. Он плавал в ней четыре часа. Я был увлечен, но не привязался к нему. Его съели тем же вечером. Мясо карпа мне, кстати, не понравилось.

В конце февраля на Италию налетел сибирский буран. Рим завалило снегом. Кадры снежного форума и игры в снежки у Колизея без конца крутили по теленовостям. В Турине снега выпало немного, но все равно было жутко морозно. Я совершенно не мог вынести даже минуты на улице, меня начинало трясти от холода. Я жил в районе Линготто, бывшем фабричном квартале Фиата. Удачно, что мой путь от отеля до выставки почти весь проходил по галереям огромного бывшего административного здания завода, отданного под отели, супермаркеты, торговый центр и художественные галереи. За исключением небольшого большого отрезка, можно было не выходить на улицу.

Также удобно было бегать за едой, поскольку рынок высокой итальянской еды Eataly находился прямо через дорогу от отеля.

Метро тоже было в пешей доступности, и до него можно опять же было дойти через здание Фиата.

По центру Турина я погулял лишь единожды, сходив в Египетский музей. Турин — город египтологии. Кроме музея, египетские статуи и мотивы встречаются повсеместно на улицах и вокзалах.

Музей достаточно интересный и большой. Я не думал, что до наших времен сохранились шлепанцы, одежда и кровать древних египтян. По-моему, это в тыщу раз круче чем все мумии, пирамиды и прочий монументальный стереотип. Сфинкс и гранитные глыбы никак не тронут меня за душу, а тапочки и рваное платье возрастом в несколько тысяч лет теребят за живое. (Правда, мумия крокодила тоже очень милая. Я примерно также рисовал крокодилов в 12 лет.)

По-моему, снег — это самый благородный вид осадков. Как северный олень. Чистый, белый, свежий. Еще град вполне ничего. Ливень тоже прекрасен. Я все детство мечтал о ливне, чтобы город залило и все плавали по улицам друг другу в гости. Для меня наводнение представлялось исключительно возможностью поплавать, и мне было непросто понять бедолаг из телевизионных репортажей, на деле попавших в это несчастье.

Прилетел в Краков.
Купил круасан и плавленный сырок.
Взял на ресепшене красное яблоко.
Заперся в номере.
Отдыхать.

В начале февраля снег выпал в Москве, потом снег выпал в Европе, в том числе и в Париже. Рейсы задерживались, отменялись. Парижский аэропорт был полностью деморализован выпавшим снегом. Служащие на аэродроме завороженно смотрели в снег не шелохнувшись. В самом аэропорту тоже было пусто и неподвижно. Чтобы не унывать, службы решили в столь тяжелое время работать через один контрольный пункт, и посмотреть, насколько длинную очередь трансферных пассажиров им удастся собрать таким способом. За этим наблюдало штук шесть беспризорных служащих. Вероятно, они также были удручены нежданным снегопадом и работать для них в таких условиях оказалось бы неподъемным бременем.

В Шарле де Голле прозрачные трапы из зеленого стекла. Пассажиры движутся в них, как реактивы по трубкам. Трапы пересекаются: поток вверх — поток вниз.

Из-за отмены рейсов бизнес-лаунжи были забиты. Ожидающие, как хищные птицы, следили за свободными табуретами и в нетерпении торжественно захватывали едва остывшие места.

Мой рейс отложили всего на пару часов. Я смог улететь в тот же день, это было удачей. Парижское трудолюбие напомнило о себе еще раз уже по прилете, когда оказалось, что за четыре часа между рейсами эти кретины не удосужились донести мой чемодан до самолета. Не прилетели чемоданы и паре поляков, но они перенесли эту потерю бодро и со смехом. Заполнив бланки в отделе утерь, они ушли, и я остался в темной и холодной Валенсии в одном костюме и пальто.

Из-за выставки все отели в Валенсии были раскуплены, и мне снова пришлось снимать квартиру. Квартира была не просто холодная, а ледяная. Отопления, как обычно, нет, из оконных щелей дует, и у меня нет никаких вещей. Первую ночь я спал под тремя одеялами, но все равно промерз насквозь и простудился. Оскорбленный потерей багажа, я был совершенно подавлен и обессилен, что помогло недугу свалить меня. В последующую ночь я перебрался спать на кухню, устроив себе лежбище прямо под трескучим кондиционером — единственным источником теплого воздуха.

Валенсия мне понравилась в прошлый раз, но теперь у меня совершенно не было желания любоваться ей. Я, потупив взор, ходил на выставку (там же заряжал телефон), есть и домой. Потом ждал новостей о багаже.

В Валенсии нельзя просто взять и сесть в такси. Все по строгой очереди. У железнодорожного вокзала лезу я в машину, а таксист меня выгоняет, мол, иди в первое такси. Я отвечаю ему, что нет там никого, — пустая машина стоит. Так вот же не поленился, побежал проверять. Обнаружив, что действительно пустая, побежал на вокзал искать водителя. Две минуты рыскал, не нашел, и только тогда согласился везти меня.

Из Валенсии я поехал в Барселону на поезде — первый раз в Испании. Вагоны здесь меньше, теснее и неудобнее итальянских. Вдобавок пассажиры моего вагона оказались достаточно невоспитанным стадом. Всю дорогу они галдели, не замолкая, кричали через вагон, ходили по вагонам туда-сюда, пересаживались. Едешь, как с обезьянами. Нет, с обезьянами, пожалуй, было бы спокойнее.

В Барселоне я приятно отоспался в теплом гостиничном номере. Поскольку я менял адреса проживания, то чемоданчик летел вслед за мной, как письмо Бориса Житкова. В Барселоне он, наконец, нагнал меня.

Из свежих русских новостей. Секретные западные спецслужбы отравили Троцкого, поскольку никак не могли простить, что именно Советскому Союзу в честной борьбе досталось право проведения Олимпиады–1980 в Москве.

В Москве все зовет на выборы. Повсюду билборды, плакаты, наклейки — вдоль дорог, в метро, в автобусах. Каждое сраное государственное приложение ноет, приди на выбор. ЦИКэРэФ смски шлет, заботится, не пропущу ли я 18 марта. Даже в личный кабинет Аэрофлота всунули баннер. Прямо конец света! Ну а с другой стороны, как же иначе догадаться, что у нас выборы, — других-то признаков нет.

Тут я решил выиграть время и, не возвращаясь в Москву, сразу из Милана полететь в Бухарест. Это было, конечно же, скверное решение, и больше я так поступать не намерен. За этот короткий перелет я вымотался больше, чем за любой иной. Лоу-косты выжимают силы до конца: задержка рейса, тесные ряды, да еще и пассажиры не доверяют свои вещи в багаж и летят со всем своим добром в салоне. Я никогда прежде не видел, чтобы люди летели, обняв сумки. В общем, ехали мы, как в пригородной электричке.

Вот еще казус. На выходе из бухарестского аэропорта на мне сработала тревога. Раздался жуткий писк и замигала красная лампочка «Gamma alarm». Добродушный служитель остановил меня и попросил подождать инспекторов. Он вызвал кого-то по старому мобильнику. Подошла девушка в форме и спросила, не врач ли я и не везу ли медицинскую аппаратуру. Я ответил, что нет. Она тоже позвонила кому-то, сказала, что надо немного подождать, развернулась и ушла. Я постоял, охраняемый служителем, еще десять-пятнадцать минут. Он был славный малый, переживал, постоянно звонил и просил поторопиться. Ему отвечали, мол, идем-идем, однако так никто и не приходил. Все это время тревога продолжала пронзительно визжать и мигать. В конце концов, после настойчивого четвертого звонка на том конце, видимо, сдались и признались, что на самом деле все ушли куда-то с поста, никого на месте нет, так что меня можно отпустить. Так я въехал в Румынию.

В Бухаресте стояла морозная и солнечная погода.

Говорят, в горах Пьемонта живут волки. Вот Энрика ходила на лыжах по приальпийским лесам и видела одного, но старого. Рассказывает, что в округе штук восемь бегает. Косулями питаются. Я тоже как-то ел косулю. Она нежная.

Кроме волков, водятся лисы. Та же Энрика закупала яйца в одном хозяйстве. Было у них 40 кур. Забралась в курятник лиса и передушила 39 кур. Осталась одна курочка. Сидят теперь жители без яиц.

Если мы уже знакомимся с Энрикой, расскажу остальные ее новости. К ней залезали воришки, поэтому теперь она хочет купить оружие. За кофе она деликатно поинтересовалась, могу ли я ей достать автомат Калашникова. Мол, у нее есть знакомый карабинер, который после стрельбы по ворам поможет ей обставить все как нужно и устроить дело в ее пользу. Я спрашиваю: «Вам от воров спастись или больше пострелять поинтереснее?» «Пострелять, — отвечает. — Но по ворам, чтобы не повадно было. Вот у знакомых собаки здоровые, — не помогает. А мелкая собачонка, наоборот, может лай поднять и визг такой, что все разбегаются». «Может, гиену во двор выпускать?» — предлагаю. «Нет, — размышляет. — Гиены не нападут на живого человека. Они более к падали привыкшие».

Зимой в итальянской глубинке тоскливо и пусто.

Классовая ненависть и внутрипартийная вражда берут начало от горилл.

Макаки первыми опровергли тезис Маркса об азиатском способе производства.

Среди орангутанов распространены либертарианские идеи.

Вы смогли бы нарисовать пальму? Я всю ночь мысленно рисовал и запутался в листьях. Получился щавель какой-то. Хорошо, это во сне было. Не перепортил холст.

На Майорке тебе приносят жестковатый нарезанный хлеб, зубчик чеснока, крошечную помидорку и блестящую, трясущуюся, как желе, горку местного майоркинского майонеза. Чеснок разрезают пополам и натирают половинками хлеб. Потом также поступают с помидоркой. И только затем можно зачерпнуть майонез и намазать его на хлеб. Это называется майоркинским бутербродом. Больше я ничего о местной кухне не узнал.

На Майорке находятся штаб-квартиры крупных гостиничных сетей и авиакомпаний. Тут, как принято причитать, вертятся все бабки.

Гостиниц тут уйма, одна на другой. Зимой они выглядят пугающе, словно кладбище круизных судов. Тянутся вдоль набережной белоснежные отели-великаны с потухшими окнами и закрытыми балконами. Кто-то не унывает и зимой, как мой отель. Я думал, ну кто попрется в декабре на Майорку отдыхать, а потом встретил на завтраке толпу немецких пенсионеров. Все они, кажется, были довольны и хорошо проводили время. Хотя для меня так и осталось загадкой, что можно делать на пляжном курорте зимой.

Пляж на Майорке хилый, узкий. Представляю, как здесь летом лежать неприятно. Гаже, чем в Сочи, поди. Я бы на Майорку, наверное, отдыхать не поехал.