В самолете сидел со старичком из Бразилии. Он рассказывал, что Бразилия удивительная страна. Хорошие люди там очень хорошие. А плохие — ну очень плохие. Вот на днях, говорит, у нас один парень застрелил другого, а потом отрубил ему голову.

Посадка в Лиссабоне — бесподобное зрелище. Аэропорт находится прямо в городе. Самолет отлетает в сторону океана, потом недалеко от берега разворачивается, пролетает над огромным мостом, похожим на Золотые ворота. Внизу по темно-бирюзовому океану проплывает огромный белый океанский лайнер, начинаются рыжие дома. Видно машины, людей, деловые центры — самолет летит низко-низко над городом, прямо над крышами высотных домов.

Стояла теплая погода. Чувствовалось, что днем было жарко. Я оставил вещи и сходил в супермаркет за водой и соками. На улицах пахло жареным на гриле мясом. В супермаркете пахло фруктами и рыбой. Вечером произошла бытовая неприятность. Вода в душе не уходила и залила всю квартиру. Я собирал ее полотенцами почти час, пока не приехал хозяин со шваброй и не прочистил засор.

Рухнул спать без сил за полночь.

Чарльз Фостер попытался примерить на себя образ жизни барсука, выдры, лисы и оленя. Будучи барсуком, Фостер выкопал себе нору на склоне холма, ел червей и пытался вынюхать полевок. Притворяясь лисой, он копался в мусоре и спал в садах.

Другой ученый, Том Туэйтс, в качестве козы внедрился в стадо в Швейцарских Альпах и прожил с ним три дня, блея и питаясь травой.— Meduza

Важная дама на каблуках с выпяченным задом и пустым оловянным взглядом, мерно цокая, идет по коридору, выложенному скользкой бюджетной плиткой. В руках у нее всегда будет связка ключей — как правило, от потайного туалета — и своя собственная чайная кружка.

Париж прекрасен. По улицам гуляют пестрые, экзотические толпы, собравшиеся сюда со всего света. Эта богатая смесь человечества меня наркотически одурманивает и вдохновляет. Мигранты и беженцы — это не беда и не бич Западной Европы, как любят у нас злорадно ликовать в слепом угаре, а один из последовательных вызовов современного развитого общества. И те страны, которые справляются и адаптируются под этот вызов — а проходить через это и выискивать решение так или иначе придется всем-всем-всем, — остаются прогрессивными обществами. Тут же я отмечу, что в саду Тюильри полно красоток.

В Париже я подсел на устриц. Осторожно попробовал две штучки в первый раз, а к концу поездки уже заказывал по две дюжины. Я ел их каждый день. Когда я покинул Париж, то первый обед без устриц прошел грустно. Потом я пробовал устриц в Гааге, но у них оказался неприятный морской привкус. Парижские официанты очень медленные. К тому моменту, когда они раздадут меню, примут заказ, разложат приборы, принесут напитки и подадут, наконец, хотя бы хлеб, может пройти до сорока голодных минут. В моих глазах это придало веса популярной версии происхождения слова бистро.

В Париже я потерял свой телефон. Я был так занят в те дни, что горечь потери захлестнула меня лишь по возвращении в Москву. Скорее всего, он выпал у меня из кармана брюк в такси, хотя таксист не сознался. Кстати, таксисты в Париже очень странные — ленивые, безынициативные и включают счетчик, когда ты им только позвонил и заказал машину.

Какой же на Медведевской даче говенный жлобский забор. Вот поместье Берлускони в Аркоре под Миланом тоже надежно огорожено от посторонних глаз, но забор там каменный и по всей длине его пущен плющ.

Возвращаешься в Москву, а тут в три утра пробка на Ленинградке, а дома в подъезде объявление об отключении воды на день, а сверху с утра мудила с дрелью трудится, а внизу батареи пилят.

В последнюю субботу августа я выезжал на один день в Кимры. Кимры оказались страшненьким грязным поселением. Отмечаемые старыми путеводителями чудесные образцы кимрского модерна предстали в виде тоскливых заброшенных руин. Чистое и свежее впечатление оставила лишь Волга.