Пару месяцев назад мне приснилось, что я переехал в район Кутузовского проспекта в какой-то старый, но крепкий дом с высокими потолками и тихим внутренним двором в форме бeквы П. А совсем недавно, что уже — на Арбатскую.

Фото с одной из небольших вечерних прогулок по Москве.

Я заметил, что мне нравится снимать тёмными вечерами. Несмотря на высокие ISO и минимальные выдержки с рук. Так даже естественее что ли.

Лавки, кстати, есть только на этой дорожке к Ломоносову. Больше с удобством на территории Университета полежать и негде. А на соседней лавке мы как-то четыре с лишним года назад съели киллограм пончиков. Жуть была. Последний никто не хотел. Всех тошнило уже. С тех пор, наверное, больше пончиков и не ели.

— Интересно, а вот как раньше люди справлялись: без газа, света, электричества?
— Ну у них были рабы.

Накупив еды, мы с Сашей пошли в общежитие. Я так и не понял, что случилось на рынке. Вероятно, я заразил Сашу своей продуктовой шопоманией, но накупили мы дикое количество еды.
Ксюша встретила нас и повела по коридорам в самую дальнюю дверь.

Разделись, пошли на кухню, где Саша тотчас же принялся за дело, схватив сковородку.

Готовить на такой замечательной кухне — одно удовольствие.

На запах рыбы пришёл Лёша. Застукал нас за плитой.

Рыба.

Тем временем в своей келье Ксюша намыла фрукты, разложила салатики и прочие закуски, сколько поместилось на столике.

Саше в руки попал фотоаппарат. Мы покорно пали его жертвами.

Лёха.

Серёжа рассказывает что-то интересное.

Быстро пролетело время. Собираемся.

Вечерок получился хорошим, приятным. Идём домой: я — на базу, Саша — к метро.

Сегодня вечер начался в корпусе МГУ на Моховой, а закончился уже ближе к дому, в ГЗ. Хороший день, запоминающийся: я потерял проездной на автобус, там было ещё 10 поездок, Саша лишился, правда, более ценного документа. Зато после накупили еды на целую толпу (зачем?).

И пошли кулинарить в высотку.

Об этом — чуть позже.

Вечерняя Москва. Снегопад, приятный ветерок, огни — величественное спокойствие и тихая холодная свежесть. Правда, не все разделяют мои погодные пристрастия.

Небритый, с больной головой и рваным ртом, но зато денёк солнечный.

Нехорошая повальная мода у моих друзей и близких завелась в этом году — попадать в больницу. Меня подобные новости сразу окутывают холодным ужасом. Я в больнице лежал в младые годы. Последний раз — в 1993 г. Но воспоминания до сих пор заставляют вздрагивать. Мой университетский товарищ попал этой зимой в больницу с аппендицитом, что заставило меня в разговоре с ним вспомнить о паре недель семнадцатилетней давности, когда и меня этот капризный отросток утащил в сумрачные коридоры больничного кафеля.

Послезавтра стукнет ровно 17 лет со дня операции. Попал я в больницу после ежедневного столования в школе. Меня подташнивало ещё за два метра до дверей столовой, но питаться заставляли. Несовместимость результатов труда суровых поварих и моего хрупкого внутреннего мира дала о себе знать весьма трагическим образом. Аппендицит у меня, к слову, был какой-то страшный. Я даже не хочу искать определение в медицинских справочниках. Знаете, есть такие диагнозы, которые пугают одним только названием. Короче, это был последний по ужасу аппендицит. После него воспитанным и послушным мальчикам сразу приклеивают крылышки и выдают лиры.

Меня везли в скорой, я впервые лежал там на носилках и не видел, куда мы едем. Белые окна, серый потолок, иногда что-то мелькает — полный февраль (достать, плакать и так далее). Больница, какие-то люди, врачи, щупают, думают, везут резать. От операции у меня остались самые приятные впечатления. Милые медсёстры, приятный и аккуратный доктор, маска, наркоз и сразу сон. Страшнее было, когда менее услужливые и чуткие медсёстры готовят твоё тело к процедуре. Уколы, капельницы, прочие махинации выполнялись грубыми руками, я думал, меня разорвут прямо в коридоре на носилках. Я всегда боялся уколов и любого проникновения в моё тело с помощью инородных предметов, но там мне уже было всё равно: страх съел боль, а может, подействовали все препараты. У меня уже расплывались картины перед глазами, но я пытался впитывать всё, что происходило в этом коридоре. Он был длинный, я не видел, куда он уходил. Недалеко сидела какая-то женщина, не в халате, она поглядывала на меня.

Всё это время я не понимал, что будет. Я знал, что операция, а потом? Я хотел домой и несколько раз спрашивал у мелькающей головы, когда домой. Она говорила, что скоро, вот-вот. Не люблю, когда врут. Сказала бы, что через пару-тройку недель, я бы всплакнул и успокоился. Но вот, когда говорят, что сейчас, скоро, а сами знают, что чёрта с два, — не могу понять. Но возможно, ей так надо было говорить. Ладно, Бог с ней. Так вот, когда операция прошла и я пришёл в себя, то лежал на тех же носилках, но была уже ночь. Свет не горел, вокруг была темнота, я лежал в коридоре. Потом появилась другая медсестра, уже в синем халате, а не белом и повезла меня через эту темноту. Мы были одни в огромной пустоте. Где-то горели бледные лампочки, в окна пробивался свет ночных фонарей и луны. Я сказал сестре, что хочу домой. Она грубо крикнула, что ещё слово и я сейчас попаду на тот свет. При всей моей начитанности это выражение мне встретилось впервые, и я его понял особенно. Через призму темноты, которая свела меня и эту грубую женщину в этом бесконечном коридоре, попасть на какой-то свет мне представлялось весьма привлекательным. Но выразив своё отношение ко мне, она, конечно же, не в праве воплотить его, стиснув зубы, продолжила мою транспортировку. И мне хватило столь быстрого обмена фразами, чтобы понять характер моей новой знакомой и воздержаться от бесед. Меня привезли в бокс, выгрузили, я вырубился.

Следующие пять дней я лежал без движения, изредка приходя в себя. Я помню запах, помню, как меняли капельницы, делали уколы, приносили еду, но после уносили, потому что я не мог и привстать. Приходил врач, ставил градусник, отмечал температуру. Уже после я увидел, что в те дни она у меня ниже 38° не опускалась. И я помню другого мальчика, соседа по боксу. У него тоже был аппендицит, но он уже ходил, вёл активную жизнь, ходил в гости в другие боксы, смотрел на меня. Сквозь ресницы я часто видел, как он подходил ко мне и смотрел сверху. Повариха развозила тарелки с серой едой, ставила чай, клала хлеб, после возвращалась и начинала ворчать, что я ничего не ем. А я просто лежал без движения с закрытыми глазами. Он кричал на неё, что она не видит что ли в каком я состоянии? Что она бурчит про свой корм? Он был моим своеобразным защитником. Не подпускал других детей в наш бокс пялиться на меня. Сидел у окна на своей кровати, читал что-то и поглядывал на меня. Когда я приходил в сознание и начинал тихонечко стонать, он звал врача или сестру. Когда я уже пришёл в себя, он должен был выйти. Он мне рассказывал немного о своей операции, как он боялся за меня с тех пор, как меня привезли. Пять дней он провёл в десяти квадратных метрах с лежащим бледным телом. С шестого дня всё пошло получше, я стал постепенно приподниматься, а скоро — ходить до уборной, но не быстро, согнувшись, держась за бок. Днями я тренировался, пробовал ходить дальше и больше. Остальное время читал.

Дальше всё пошло лучше: сняли швы, пролежал до 25 февраля с уколами и таблетками и, наконец, вернулся домой. Но с тех пор новость, что кто-то попал в больницу, меня приводит в ужас.

Приехал вот такой замечательный овец.

Очень милый и забавный.